Точка зрения//СТЫД - ЧУВСТВО БЛАГОРОДНОЕ?//29 марта, №12

Потом полетела, далеко, далеко, за горы, и не видно уж ее...» Выслушав сбивчивый, расплывчатый и, казалось бы, ничего не говорящий «перевод», римлянин с досадой воскликнул: «Песенка-то так себе, ни о чем! Но как красиво поет этот грек!»

Это я к тому, что стихи должны еще и «петь»...

Ну, а если переводчик ни за что не согласен учить хотя бы основы языка переводимых им «чучмеков», то должен требовать не просто подстрочники, а толкование каждой строки, слова, скрытого смысла, намека, а также тех народных выражений, которые с детства понятны каждому его представителю, но могут вызвать удивление и даже презрение иного «великоросса»».

Вообще, я убежден, что нельзя, да и невозможно, не только переводить по подстрочникам (это все равно, что секс по испорченному телефону), но и переводить, не зная языка и хотя бы общей истории и психологии народа. Для этого мало знать основы языка, важно почаще общаться с его носителями, наблюдая, подмечая нюансы...

Я, например, люблю читать Адама Мицкевича в подлиннике. Это восхитительно!

Увы, если бы я судил о творчестве этого поэта только по переводам, то мог бы принять его за средненького поэта сродни стихоплетам московской «золотой резервации». Во мне давно зреет желание перевести цикл стихов А.Мицкевича так, как я считаю нужным, и на русский, и на татарский языки. Возможно, это желание претворится в жизнь, во всяком случае опыт перевода с польского на русский и татарский у меня уже имеется, правда, пока в основном, в области публицистики и научно-популярной прозы .

По-моему глубокому убеждению, наилучший перевод - это талантливое стихотворное переложение произведения. Прекрасный образец такого творчества - переложение А.Пушкиным стихотворения-баллады А.Мицкевича «Будрыс и его сыновья». Переводчику, впрочем, как и читателю-поклоннику поэзии, надо полюбить не только поэта, но и его язык, народ, историю, научиться сопереживать вместе с ним, чтобы понять его.

Слегка загрустил я, прочитав татарский эпос «Идегей» в переводе С.Липкина. Вроде бы все на месте: рифмы, ритм, пояснения. Но ведь «Идегей» по-татарски невероятно певуч! Помню, впервые прочитав «Идегей» на родном языке, я даже на улице повторял про себя, а иногда и вслух, певучие строки эпоса:

«Дђвер кемнећ дђвере?

Тукта мышный дђвере!

Заман кемнећ заманы?

Тукталышныћ заманы!..»

А ведь в этих строках, кажется, ничего особенного не сказано, кроме того, что «на дворе стоит эпоха Туктамыша». Но в том-то и дело, что настоящая поэзия своей волшебной музыкой может неузнаваемо преобразить даже простенькие, на первый взгляд, слова. Сравните у Г.Гейне: «Айн юнге либ айн медхен...»Красиво звучит, хотя речь идет всего лишь о том, что «один юноша любит одну девушку».

А вот знаменитое восклицание уроженца исторической Литвы, а точнее Западной Белоруссии, Адама Мицкевича:

«О, Литво! Ойчина моя!»...

Казалось бы, что тут особенного? Но ведь «поет»! А вот еще одна строка из его знаменитых «Крымских сонетов»:

Полька!... И я дни сконче

в самотней жалобе...

(Из сонета «Гроб Потоцкой»)

И снова: будто бы ничего особенного, но как трогает за душу! Какая печаль!... И какая любовь к давно покинутой родине, которую он больше никогда не увидит, и умирая в далеком чужом Стамбуле - столице единственной державы, не признавшей раздел Речи Посполитой - прошепчет перед кончиной, возможно, те же слова, что шептал перед крымской могилой княжны Потоцкой...

А бесподобный Саади в своем «Гулистане» завороженно шепчет:

«Хардам аз омр миравад

нафаси

Чун негах миконам

наманд баси...»

В подстрочном переводе с персидского это означает: «Ежеминутно уходит из жизни по одному дыханию»...

О, эти поющие строки!.. Вы только прислушайтесь: ведь у каждого языка, даже «родственного», существуют свои неповторимые законы певучести! Русские «напевы», знаменитый татарский «мон», польский «spiew», турецкое «sarki» («шарки»), арабское «ляхн» (мелодия) или «угният хазаният» (дословно: «грустная песня»)...

Помню, как мой первый наставник, ныне покойный Марк Зарецкий декламировал певучие строки из стихотворенй Уразных поэтов, известных и не очень, и с пафосом восклицал: «Вот где ни черта ничего, кажется, нет, и вот что такое настоящая поэзия!»

Но почему литературный перевод должен быть лишен этой поэзии? Почему то и дело появляются «псрлы», вязнущие в зубах или же трудно подвластные языку? Попробуйте, например, мечтательно и нараспев продекламировать хотя бы две строки из газели «шаха» персидской поэзии, непревзойденного Хафиза:

«Насладимся ль жизнью

нашей,

коль не клонимся

над чашей?

Пей же с той, что черноброва,

- вновь, и вновь, и вновь,

и снова!...»

(Перевод К.Липскерова).

Ничего себе наслаждение! Ах, ах!...

А попробуйте «насладиться» «певучестью» вот такой строки из газели узбекского поэта XVIII века Муниса Хорезми:

«С тех пор, как в пряди своих кос нить веры заплела ты...»

Вот это шедевр в исполнении переводчика С.Иванова! Ему даже удалось каким-то образом отыскать «прядь своих кос» (?!)

Да-а... Кажется, конец пришел тебе, Мунис! Впрочем, может, хватит цитировать подобные «переводы»? Надо беречь сердце - все-таки у меня стенокардия... Хотя неизвестно, что хуже - стенокардия или «прядь косы».

Интересно, было ли это выражение в оригинале? А вы как думаете? К слову: Мунис Хорезми был не только поэтом, но еще историком, а также государственным деятелем, то есть царедворцем, и, конечно, тонким ценителем не только поэзии, но и женской красоты. Он-то уж доподлинно знал, что юные узбекские красавицы не допустят в своих тугозаплетенных косах и косичках не то что «пряди», но даже пушинки с еще не посаженного тополя!

Я не имею ничего против профессора и востоковеда С.Иванова. Его предисловие, пояснения и примечания в книге с головой выдают в нем неординарного ученого. Верю я и в то, что он переводил «непосредственно с оригинала». То есть сделал добротный, и к тому же слегка зарифмованный подстрочник. Но я не могу признать в нем «известного переводчика», тем более для «широкого круга читателей», как написано в аннотации книги «Свиток столетий. Тюркская классическая поэзия ХVIII-ХХ веков.» (1991 года выпуска). Увы!... Тюркская классическая поэзия все еще ждет своего переводчика...

Бедный, бедный Мунис!.. .Ты, наверное, сильно переживаешь, а между тем уважаемый петербургский профессор трудолюбиво, как муравей, продолжает «раскрывать» перед читателем красоту тюркской поэзии.

«Ланиты твои вспомню -

мне лик желтизной бледнит,

Что - не диво: к желтизне

идет голубизна»...

Уже восхитился, дорогой читатель? Прелесть, не правда ли? А вот я снова «мучусь».

Повторяю: я верю, что профессор переводил «непосредственно с оригинала», и вероятно, там было слово «сары», то есть «желтый, желтизна». Но дело в том, что у тюркских народов слово «сары» применяется еще в нескольких значениях: «песок», «апельсин», «яичный желток», и, конечно, «золотой», то есть является синонимом «золота». У татар, например, до сих пор сохранилось устойчивое выражение «сары алтын», то есть, дословно «желтое золото», а по семантике - «блестящее золото». А теперь вспомним, что на стыке ХЊVIII-ХIХ веков в моде у восточных красавиц была косметика под золото: пудра или тени, блестки золотистого цвета и т.д. Голубые, чуть раскосые глаза восточный красавицы, оттененные легкой позолотой - это действительно выглядело эффектно, красиво. Но - «мне лик желтизной бледнит» и т.д.?!

Впрочем, так бывает всегда, когда серьезный и крупный ученый вдруг так же серьезно начинает пробовать себя в поэзии, не имея к этому, увы, никакого призвания. Великий русский ученый, основоположник Российской Академии наук М. Ломоносов тоже грешил стишками и, в частности, «прославил» себя, а заодно и свою императрицу Елизавету Петровну таким, например, дифирамбом в адрес венценосной особы:

Сидит и ноги простирает

На степь, где хинов отделяет

Пространная стена от нас.

Веселый взор свой обращает

И вкруг довольства

исчисляет,

Возлегши локтем

на Кавказ.

М-да... Признаться, у любвеобильной матушки-императрицы была уж очень неудобная поза, при которой надо было к тому же непременно и постоянно вести «исчисления довольств»! «Кама-Сутра» отдыхает!...

Оставим, однако, в покое раскоряченную в немыслимой позе царицу и вернемся к «феодально-ханскому», как его называли большевики, эпосу «Идегей».

Строки этого эпоса не рассказывают, не повествуют, а именно поют, «бают», как греческий Гомер или древнерусский Боян. Но в русском переводе «Идегея» то и дело спотыкаешься о неудобные, неуклюжие выражения. Не буду снова утомлять (или забавлять?) читателей их цитированием, ибо всякий истинный знаток и любитель русской словесности без труда обнаружит их. При переводе нужно так «примерзнуть» к языку оригинала, как в трескучий мороз высунутый язык примерзает к лезвию топора...

...И я тогда дал себе слово: если доживу до пенсии, то часть оставшейся жизни, а может, и всю оставшуюся жизнь посвящу переводу «Идегея», и если он окажется удачным и «запоет» на русском языке, то не потребую ни копейки гонорара: пусть это будет, иншалла, моим даром народу и вкладом в развитие наиболее трудного направления в литературе - художественного перевода, про который Расул Гамзатов сказал со свойственным ему кавказским юмором: «Перевод - как женщина. Если верна, то некрасива, если красива, то не верна».

Да, трудно найти золотую середину между двумя этими требованиями...

Фваяз Фаизов

(Окончание следует)