Рифхат Якупов: «Председатели колхозов были щедрее нынешних миллиардеров»

«К старому зданию театра Камала все прикипели, но актеры там мучаются»

– Рифхат Гусманович, в Казани сейчас полным ходом идет строительство нового здания театра Камала. Возможно, уже в этом или в следующем году камаловцы в него переедут. Вы ведь на протяжении многих лет работали там фотографом?

– Да, с первого дня открытия новой сцены (январь 1987 года, – прим. Т-и).

– И, наверное, это время вам дорого? Как вы восприняли новость, что труппа театра хочет поменять свой дом?

– Сложный вопрос. Конечно, все прикипели к этому зданию, и я в том числе. Поначалу у меня были там идеальные условия для работы – своя лаборатория на 20 квадратных метров, окно на улицу. Но когда аналоговая печать перестала быть актуальной и вся моя работа переместилась в компьютер, меня загнали в небольшую комнатушку. И я задавал директору вопрос: надеюсь, вы позаботились о том, чтобы у нас, двух фотографов, в новом здании были достойные условия, например студия для портретных съемок? На что он пока туманно ответил – да-да, что-то у вас будет на шестом этаже.

С другой стороны, старое здание действительно не рассчитано на большой профессиональный театр. Актеры там мучаются, им тоже мало места. Заслуженные и трижды лауреатные сидят в гримерках по двое, остальные – по три-четыре человека.

– Вам не кажется, что татарам в принципе свойственно спокойно относиться к старине, потому что удобство выше ностальгии?

– На сто процентов с этим согласен.

– Где это наблюдали, в деревнях?

– Да, но и вообще по практике общения с родным народом вижу, что он не держится за свою историю, за свои корни, за то, что связывает нас в одну культурную цепь. Может, поэтому актеры, покидающие театр, не испытывают особых сожалений.

– А как вы в него попали? Вы ведь работали в Качаловском театре и, как сами признавались, вам был свойствен национальный нигилизм?

– Сначала я работал в журнале «Азат хатын», ныне «Сююмбике». В издательстве были очень маленькие и неудобные лаборатории, а однажды сын директора Качаловского театра говорит мне: слушай, отец ищет фотографа, им надо рекламу снимать. Я пошел, узнал, какие условия. Там предлагали символическую зарплату, но зато была лаборатория, позволяющая печатать фотографии большого формата. Это нужно было театру как раз для рекламы, а мне подходило для выставочной деятельности, чтобы печатать фотографии выставочного формата. И я согласился.

Работал по совместительству, продолжая быть журналистом в женском журнале. Но постепенно интерес к нему начал угасать. В один из дней меня приглашает к себе директор Камаловского театра Шамиль Закиров и говорит: «После переезда у нас появится вакансия фотографа с хорошей зарплатой. На каких условиях ты согласился бы прийти к нам?» А у меня, опять-таки, было одно-единственное условие: хорошее рабочее место. Он пошел мне навстречу, выделил хорошую комнату. Я сделал там прекрасную лабораторию, которая во времена аналоговой печати очень хорошо послужила.

«Председатель колхоза заплатил мне безумные деньги — половину стоимости «Жигулей»

– И сколько он вам предложил?

– 100 рублей. В советские времена это считалось хорошей зарплатой.

– Неужели?

– Тогда это была среднестатистическая зарплата интеллигента.

– По-моему, у инженера было 120.

– Но я же никогда не жил на одну зарплату. Я печатался в журналах и газетах, получал гонорары. Потом, в советские времена фотографов любили председатели колхозов. Мне несколько раз заказывали доски почета механизаторов, доярок, животноводов. Это очень хорошо пополняло семейную кассу.

А Габдулхай Шамсутдинов из колхоза «Коммунизмга» Кукморского района вообще был чудо-председатель. В 1982 году он заказал мне выставку о жизни своего села Большой Сардек, я почти целый год туда ездил, снимал. И он заплатил мне безумные по тем временам деньги — 3 тысячи рублей, половину стоимости «Жигулей».

– А почему вам стало неинтересно в журнале?

– Потому что журналистика того времени была примитивной. Редакцию интересовали одни передовики производства, было очень мало материалов, связанных с родной культурой. Хотя редакция «Азат хатын» была в этом плане более продвинутая, чем остальные. Там работали три писательницы, которые иногда предлагали прямо революционные сюжеты. Это уже покойные Диляра Зубаирова и Кояш Тимбикова и живущая ныне Мадина Маликова. Но в среднем фотожурналистика была вот такой — ура, да здравствует, передовики производства, выполним, перевыполним.

Это перестало меня занимать, я хотел снимать для души и стал фиксировать жизнь деревни. Эти фотографии были практически не востребованы. Мало того, когда я в начале 80-х пришел к директору книжного издательства с макетом альбома по татарской деревне, он посмотрел брезгливо и сказал: «Ты позоришь нацию! Это что за татары? Татары — это КамАЗ, Нижнекамск, нефть». Я говорю: «Значит, у нас с вами разные представления о татарах. Я татарский дух, язык, корни вижу в деревне, там сохраняется нация».

Зато в выставочной деятельности наша фотогруппа «Тасма», которая снимала настоящую действительность, сразу же была хорошо воспринята. Мы активно сотрудничали с разными фотосообществами страны, а мои фотографии этнографического плана пользовались особым спросом. На Кавказе, в Прибалтике даже удивлялись: неужели вы, татары, так сохранили свое этническое своеобразие?

Ну, в то время она еще была — уникальная татарская деревня. Было много сюжетов. Я каждое лето ездил по деревням, снимал жизнь татар, и потом это вылилось в то, что еще в 1989 году меня пригласили за границу.

«Мне казалось, что татары — умирающая нация»

– Вернемся к вашему национальному нигилизму.

– Увы, я разделил судьбу любого татарина, родившегося в то время в городе, а тем более за пределами Татарстана. Я родился в Ижевске, и хотя татар там было достаточно много и вообще исторически это татарский город, тот район, где мы жили, был целиком русский. Где-то в пять лет меня отдали в детсад, и первые недели я вообще не понимал, на каком языке вокруг меня разговаривают, потому что знал только татарский. Но уже к первому классу довольно уверенно, хотя и с акцентом, говорил по-русски, а к окончанию школы вообще обрусел.

Мне казалось, что татары — это умирающая нация. Тем более на уроках истории нам вдалбливали, что национальность уже не имеет значения, что появилась новая историческая общность — советский народ, и уже в обозримом будущем все народы СССР будут говорить на одном языке.

– А когда случился этот перелом в сознании и был ли он резким?

– Да, можно сказать, он был резким. Это произошло примерно в 1969-70 годах. В мои руки тогда попал каталог выставки «Род человеческий». Ее организовал знаменитый американский фотограф Эдвард Стейхен, куратор отдела фотографии нью-йоркского Музея современного искусства. Он объездил много стран, собрал огромную коллекцию работ фотографов почти всего земного шара. И на выставке были представлены люди разных рас и национальностей, причем с определенной драматургией — там прослеживалась жизнь человека от рождения до смерти. Меня это страшно заинтересовало. Там были фотографии, например, из Якутии. Я листал страницы альбома, искал татар, но их там не было.

Тогда-то я впервые задумался о том, кто, собственно, я и что я должен фотографировать. Начал читать книги по истории татар. В 1971 году напросился в этнографическую экспедицию по селам Мамадышского и Кукморского районов ТАССР и Вятскополянского района Кировской области. Эта экспедиция подарила огромное количество прекрасных сюжетов. А главное, сразу же проснулось мое самосознание татарина, я понял, какой прекрасный это народ.

В 27 лет впервые увидел Сабантуй и вдруг понял, что все эти сабантуйские мероприятия — это прообраз музыкального, вокального, хореографического, какого угодно искусства. Народ совершенно незакомплексованно пел, танцевал и кайфовал. Это была такая свобода, такой дух и характер, что я мгновенно ощутил себя настоящим татарином. В экспедиции мы разговаривали только на родном языке, за месяц у меня сильно вырос словарный запас.

«Не слышал, чтобы частное лицо купило работу татарстанского художника за 7 тысяч долларов. В Крыму это, можно сказать, нормальное явление»

– К вопросу о Сабантуе. Вы ведь опубликовали два разных фотоальбома «Сабантуй» с разбегом в 35 лет?

– Да. Первый альбом вышел в 1979 году, второй в 2014-м благодаря московскому меценату, председателю Фонда [поддержки и развития научных и культурных программ имени Ш.] Марджани Рустаму Сулейманову, с которым меня случайно столкнула судьба. Он коллекционер, закупает работы тюркских авторов, у него совместные выставки с Эрмитажем. Сейчас половина художественных выставок в Казани организуется с помощью этого фонда.

Но, к сожалению, Рустам — один из немногих. А вот здесь, в Крыму (в теплое время года супруги Якуповы живут в своем доме в Судакском районе Крыма, – прим. Т-и), меценатство популярное явление. Здесь художники получают поддержку, я лично видел эти потрясающие примеры. Здесь же в основном курортный бизнес, по большей части это трактирщики и отельеры. И вот в их заведениях висят картины высокого художественного уровня, то есть они покупают работы у художников и оформляют ими свои рестораны и гостиницы.

Причем некоторые цены меня поражают. Я ни разу не слышал, чтобы частное лицо купило работу татарстанского художника за 7 тысяч долларов, а здесь это, можно сказать, нормальное явление. Хотя в Татарстане богатых людей значительно больше, чем у крымских татар. У нас все искусство зависит только от государственного кармана. Я не слышал, чтобы наш бизнес как-то поддерживал искусство. Председатели колхозов были щедрее нынешних миллиардеров, от которых ничего не дождешься (смеется). Они, видимо, и на выставки не ходят, и с художниками не общаются, а уж поддержать фотографа вообще «западло».

– Возвращаясь к Сабантую. Постоянно его снимая, вы наверняка стали большим специалистом по этому празднику. Вопрос такой: как он изменился за 35, даже уже за 45 лет? В худшую или в лучшую сторону?

– Конечно, в худшую. Сабантуй становится все более заорганизованным и контролируемым. А в 70-е были совсем другие времена, мне, в общем-то, повезло. Сабантуй был пущен на самотек, его даже пытались запретить.

– Почему?

– Потому что все крупные предприятия в Татарстане лихорадило. Народ коллективно, массово уходил в отпуск. И людей вынуждены были отпускать. А Сабантуй ведь не в один день проводится. Одну неделю в одном районе, другую в другом. Даже в одном районе он мог проводиться в разные дни. И вот народ гулял за этим Сабантуем или по своему району, или по всей республике из района в район.

Причем была самоорганизация, народ сам выбирал комиссию, устраивавшую праздник. Все это выглядело истинно народно, идущим от корней, «от сохи». Все дедовские сабантуйские приемы в 70-е были еще, видимо, живы. Это был настоящий Сабантуй от народа, без указующих инструкций. Самым большим начальством в данном случае был председатель колхоза, а он, будучи уроженцем деревни, особых палок в колеса не вставлял. В 80-е годы этот народный энтузиазм еще сохранялся.

«Сегодняшний Сабантуй – это нашествие торгашей и огромное количество полиции»

– Что стало потом?

– В 1992 году я уехал в Крым, где прожил семь лет и был оторван от Сабантуя, а когда вернулся, увидел уже предельно заорганизованный праздник. И мне стало неинтересно. Раз или два сходил, и все. Может быть, сам уже старый стал, потерял активность. Но раньше на казанском Сабантуе в Березовой роще гуляли толпы людей, на каждой площадке была как бы мини-сцена, народ пел, плясал, веселился от души. В каждой компании был свой баянист. А сейчас что? Нашествие торгашей и огромное количество полиции. От кого охраняют народ, непонятно. Видимо, от народных традиций (смеется).

– А как относитесь к мнению, что главным героем Сабантуя со временем стал борец, а не всадник?

– Насколько я был свидетелем, борец всегда был главным героем. Да и не в каждой деревне проводились скачки, лошадей было мало. Поэтому борец, конечно, был фигурой номер один.

– А это может говорить о том, что земледельческий корень у татар сильнее, чем кочевнический?

– Так Сабантуй и в целом земледельческий праздник. Праздник плуга. Что там от кочевников? Скачки проводились, потому что главным транспортом и главной тягловой силой на поле была лошадь.

– В Крыму Сабантуй не проводится?

– Нет, у них свой праздник — Хыдырлез. Тоже праздник весны, тоже очень своеобразный, там чествуются Бог земли и Бог воды, или моря. Проходит в начале мая. В этот день крымские татары тоже много поют и пляшут. И корэш у них есть. А главное отличие в том, что энтузиасты ходят по округе и чистят родники. Это называется «открыть глаза родникам».

– Вас занимала когда-нибудь дискуссия о том, кто мы – булгары, кипчаки, татары?

– Конечно. Одно время я считал себя потомком булгар, но потом понял, что истинных приазовских булгар среди татар, наверное, нет. Потому что наша нация складывалась в такие времена, когда происходило жуткое перемешивание народов. На нашей нынешней территории мы все – смесь с удмуртами, чувашами, марийцами, мордвой. Все эти народы до сих пор живут среди нас в большом количестве. А было время, когда мы с ними мешались.

Однажды в Башкортостане я попал в удмуртскую деревню, где у всех татарские имена и фамилии. А сами они при этом язычники. Спрашиваю: как так? «А мы бежали от насильственного крещения и, чтобы нас не трогали, прикинулись татарами. Поменяли имена и фамилии». При этом они стопроцентные удмурты, сохранившие в чистоте и удмуртский язык, и традиции. У них тоже есть традиционный весенний праздник – первая вспашка поля, я его снимал. Такие удмурты спокойно могли превратиться в татар и наверняка превращались.

Среди нас ведь очень мало чисто тюркских типов. В свое время читал у этнографов, что ярко выраженных южных булгарских типов у нас всего 6 процентов.

«Режиссеры до Салимжанова – люди чисто татарского воспитания. А он был европейски образованный человек»

– Что можете сказать об атмосфере татарского театра 1980-х, о его внутренней кухне? О Миннуллине, Салимжанове, других знаковых людях?

– Марсель Салимжанов, конечно, фундамент, столп татарского театра. Я уже не застал старых режиссеров, которые были до него, — Сарымсакова и других, но понятно, что они были людьми чисто татарского воспитания. А Салимжанов был европейски образованный человек, и он очень хорошо перекладывал татарский менталитет на язык современности. Поэтому его пьесы всегда смотрелись с интересом.

А современные режиссеры пошли уже гораздо дальше. Они настолько осовременили татарскую пьесу, что и татарина там уже не всегда разглядишь.

– В упрек татарскому театру того периода, да и более позднего времени, ставили то, что в его репертуаре было много деревенских комедий. Хотя ровно те же люди могли страстно любить, например, фильм «Любовь и голуби» — чем не лубочная деревенская комедия? Наверное, такой жанр тоже имеет право на жизнь?

– Ну конечно. Это же связано с тем, кто ходит в театр. Ходят те, кто знает язык, а это выходцы из деревни. Горожанин сидит в наушниках и слушает перевод, даже если он, как я, говорит на татарском без остановки, не вставляя ни одного русского слова. Сценическую речь ему, тем не менее, понять сложно. А в те годы и количество людей, знавших родной язык, было прилично больше. Поэтому, может быть, был уклон в сторону сельской комедии, вообще сельских тем. Они были понятны зрителю.

Сейчас эти аульские темы, безусловно, устарели, современного зрителя таким не заманишь. Они могут иметь право на жизнь, но уже в современном прочтении. Что с успехом делают молодые режиссеры. Сейчас, кстати, в татарском мире идет некое расслоение. Есть те, кто считает, что в татарском театре должна присутствовать классическая пьеса, а модерновые эксперименты ведут к гибели, растворению татарского духа. Уводят в совсем другую сторону.

– Вы как думаете?

– Думаю, что на сцене должно присутствовать и то, и это. Чтобы, с одной стороны, не терялась связь с родной культурой и люди старшего поколения находили себя в театре. Но и нового зрителя театр должен держать в своих объятиях. Чтобы поколение современных молодых татар, которые хорошо принимают эксперименты современного театрального языка, прижилось в театре. Чтобы они не потеряли это место, где они могут на протяжении хотя бы двух-трех часов слышать родную речь.

«Ахсан Фатхутдинов – единственный истинно татарский художник»

– Вы последние полгода постите у себя соцсетях фотографии известных татар 70-80-х годов, там уже целая галерея. Кто, по-вашему, самые недооцененные из них? Кого вам, может быть, по-человечески жаль из-за того, что о них не узнали за пределами татарского мира?

– Нет, все, кого я снимал, были «оцененные», все они были в свое время на виду. Явных диссидентов или непризнанных гениев… нет, с такими я не был знаком. Наоборот, это яркие личности, такие как Рустем Кутуй, с которым я много общался. Не скажу, что дружил, но мои друзья с ним плотно общались, а через них и я входил в круг этого общения.

– А с кем дружили?

– Только с композитором Шамилем Шарифуллиным и художником Ахсаном Фатхутдиновым. Ахсан был моим ближайшим другом. И я считаю, что он единственный истинно татарский художник, не замороченный европейским художественным образованием и европейскими стилями и направлениями. Он и закончил-то только провинциальный худграф. Ахсан никого не повторял, никому не подражал, выработал свой, совершенно оригинальный стиль. Великолепно работал и по дереву.

И главное, его работы последних лет были связаны с татарскими привидениями. Он открыл 60 татарских привидений — возможно, половину из них придумал, но классические образы, такие как Шурале, Су анасы, Албасты и прочие, стали главными героями его произведений. Он называл их обереги. У него были обереги воды, бани, стога и так далее. Он верил, что у всего, что окружает татарскую жизнь, у каждого явления есть свой оберег. Их и рисовал.

Еще я дружил с Равилем Файзуллиным, мы жили в одной комнате общежития, когда учились в университете.

– Равиль Габдрахманович как-то рассказывал, что молодость дурна такой хулиганской наклонностью: идешь, мол, по улице мимо урны и прямо нога чешется пнуть ее. Он на самом деле был таким в то время?

– Нет, таким он никогда не был. Он на себя наговаривает. Равиль был вполне добропорядочный. Потом, у него рано началась карьера, еще в студенческие годы он стал популярен как поэт. Не мог он себя так вести, не имел права (смеется).

«Если пропускаю зарядку хотя бы раз, неважно себя чувствую. А уж если два-три дня пропустишь, вообще хана»

– Сейчас у многих людей большой интерес к техникам продления жизни, в частности к способам сохранения ясности ума. Поскольку вы эту ясность к 80 годам явно сохранили, поделитесь своим рецептом.

– В старших классах я занимался спортом, три раза становился чемпионом Удмуртии по скоростному бегу на коньках. Как раз в этом возрасте, в 16, 17, 18 лет юноши начинают пить, курить, вести разгульный образ жизни, а меня спорт дисциплинировал. Я не курил, не пил, не участвовал во всяких тусовках, где были обильные возлияния, и это меня сохраняло. В студенческие годы табу на запретные удовольствия, конечно, утратили силу, студенчество расслабляет. На втором курсе я начал курить и курил на протяжении 48 лет.

А дальше, я считаю, меня сохраняло фанатичное увлечение любимой работой. Я и сейчас готов поехать в любой конец Крыма или Татарстана ради фотографии, если увижу или услышу какую-то интересную тему. Это, я думаю, поддерживает активность мозга. Потому что, приехав на место, ты оцениваешь ситуацию, ищешь, думаешь, как это лучше снять, пытаешься прочитать характеры людей, которых снимаешь. Все это как-то шевелит извилины.

Второе, где-то в 45 лет я почувствовал, что тело теряет гибкость и пластику. В то время мы часто собирались в компании, и я понял, что, танцуя энергичные танцы, я уже через пять минут утомляюсь. И начал бегать по утрам. Примерно 20 лет бегал два-три раза в неделю. И делал самую обыкновенную зарядку – махал руками и ногами. Главное в беге – входить в форму постепенно, это я как бывший спортсмен знаю. Не надо сразу душить себя сильными нагрузками, так ноги протянешь. Если долго не бегал, начинаешь с трехминутной пробежки, на следующей неделе – 5 минут, и так до получаса. Вот на получасе я остановился, когда почувствовал, что могу, как молодой, весь вечер танцевать без остановки.

Но когда мне стало за шестьдесят, возраст, видимо, уже стал сказываться и начали болеть суставы. А потом вообще ударила межпозвонковая грыжа. Это адские боли в позвоночнике, я думал, что умру. Никакой массаж, никакие лекарства не помогали. Один знакомый устроил в вертеброневрологическую клинику, там меня месяц лечили всеми возможными способами — вытяжка, уколы в позвоночник, лечебная физкультура, массаж, физиотерапия, все это прошел. Через месяц, когда вышел из клиники, боли в позвонке утихли, но больше ста метров пройти не мог, позвоночник не держал. Но поехал в Крым и, повалявшись два дня на горячих камнях, вдруг почувствовал, что все боли отпустили.

Вот с того дня стараюсь каждый раз, когда попадаю на море, проплывать по 400 метров без остановки. А зимой, возвращаясь в Казань, хожу в бассейн и два-три раза в неделю плаваю те же 400 метров. Примерно в 65 лет дополнительно к плаванию начал делать ежедневную зарядку из нескольких упражнений тибетской медицины, которые мне посоветовал хороший алтайский врач — это от грыжи, и нескольких упражнений из йоги — для профилактики простатита.

Год назад почувствовал, что меня вот-вот поразит деменция и старческий маразм, и где-то вычитал, что нужно сохранять приток крови в мозг. Стал делать еще одну серию упражнений. Поэтому суммарно моя ежедневная зарядка длится полчаса. Если пропускаю хотя бы раз, потом неважно себя чувствую. А уж если два-три дня пропустишь, вообще хана.

А потом, у меня же жена на 13 лет моложе меня. Очень умная женщина, я называю ее «шило в заднице» и «еж в черепе», с ней не соскучишься. Постоянно приходится отбиваться от ее атак и напрягать мозги для этого. Это тоже, видимо, часть упражнений, которые поддерживают здоровье (смеется).

Редакция ИА «Татар-информ» поздравляет Рифхата Якупова с 80-летием и желает ему физического и творческого долголетия