Равиль Сабыр: «Не в моих правилах выносить приговор целому поколению»

«С себя тоже списываешь»

– Давайте начнем с небольшого ликбеза для меня и наших читателей. Насколько я понимаю, название романа переводится как «Фахри убили и выбросили»?

– Это дословный перевод так звучит. На самом деле в полном смысле перевести это предложение на русский язык невозможно. Ну, более-менее еще подходит «Кто замочил Фахри?», но это очень приблизительно. Когда я думал, как должно звучать название романа в случае издания на русском языке, пришел к выводу, что лучше будет назвать «Чисто татарское убийство».

– А Фахри – это главный герой? То есть убивают того, кто для чего-то собирает троих друзей молодости?

– Нет, самый прикол в том, что в романе нет персонажа по имени Фахри. «Фәхрине үтереп ташладылар» – это предложение, знакомое каждому любителю татарской литературы, примерно как «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему» для русскоязычного читателя.

– Мой косяк, не знал. А откуда эта фраза про Фахри?

– Это первое предложение романа Галимджана Ибрагимова «Тирән тамырлар» («Глубокие корни»). Тоже детектива, который начинается как раз с того, что убили Фахри.

– То есть любой человек с татарским школьным образованием поймет, что в названии вы цитируете классика?

– Да. И на сегодняшней автограф-сессии даже было несколько вопросов от читателей, имею ли я вообще право трогать святое, замахиваться на Галимджана нашего Ибрагимова. На что я отвечал, что в татарской литературе, может быть, и не было таких примеров (а может, и были, просто не знаю, сейчас трудно вспомнить), но в мировой литературе давно используется этот прием, когда названием книги становятся строчка из народной песни, из чьей-то поэмы или цитата из высказывания какого-то литературного героя. В кино это тоже сплошь и рядом.

– Перекличка с «Тирән тамырлар» у вас только в этом? Или есть еще что-то, связывающее с романом Ибрагимова?

– Главный герой моего романа часто повторяет эту фразу про Фахри — с досадой, когда убивают его близкого, или в шутку, когда он так сильно устал, что ему не хочется даже пошевельнуться. То есть он произносит ее в разных вариациях, с разными оттенками, с разным настроением.

И в ходе описания событий этот фразеологизм тоже используется. Например, там фигурирует книга, написанная одним из героев, которая тоже называется «Фәхрине үтереп ташладылар».

– А в главном герое есть ваши автобиографические черты?

– Нет. Главный герой вообще вор в законе. Я же не вор (смеется). Но есть один момент. Когда я, еще будучи студентом, начал писать рассказы, я много общался с критиком Фаизом Зулькарнаем. В то время он был редактором молодежного журнала «Идель». Так вот, Зулькарнай утверждал, что поэт в своем творчестве, уходя куда-то в глубины своего подсознания, в первую очередь ищет себя. И, возможно, не только творчество поэта, но и вся жизнь его посвящена этому, говорил он.

Мне кажется, это справедливо в отношении всех творческих людей. И если люди, которые достаточно хорошо меня знают, будут внимательно читать роман, они увидят черты моего характера в поведении, разговоре и мотивации всех четырех героев. Потому что с себя ты тоже списываешь.

«Когда читал твою книгу, вспоминал это: «Прости, Юра, мы все про**али»

– Завязка в романе такая: четыре друга, которые в молодости делили одну комнату в общежитии, встречаются через 20 лет по письменному приглашению одного из них. Судя по ней и по аннотациям книги, здесь есть что-то от Ремарка и других писателей потерянного поколения. Ваш роман тоже о потерянном поколении? О том, что люди, которые пережили 90-е, не смогли потом найти себя в жизни?

– У меня нет вердикта, потерянное это поколение или нет. В романе нет поставленного диагноза.

– Почему? Разве вы, как писатель, не должны ставить диагнозы?

– Нет, не должен. Я, как писатель, вообще никому ничего не должен. Я, может быть, вообще для себя это написал. Если это кому-то еще интересно, пожалуйста, я не против, пусть читают. Но не в моих правилах давать оценку, выносить приговор целому поколению.

Но текст вышел в журнале еще осенью, так что уже накопилась определенная обратная связь, и некоторые читатели говорят, что да, роман о потерянном поколении, у которого были очень большие надежды и великие цели. Один читатель сказал мне: когда я читал твою книгу, вспоминал известное «Прости, Юра, мы все про**али». А другой сказал так: «Вот говорят, что это роман о потерянном поколении, а почему ты считаешь, что оно потерянное? Я вот не считаю себя потерянным, я добился того-то и сего-то». А на самом деле, мне кажется, нет там такого вердикта: все, ребята, ничего из вас не вышло, ничего хорошего вы не сделали. Там есть некая ситуация, есть жизненный путь героев, через что они прошли, почему так сложилось, исходя из этого каждый читатель может сделать свои выводы, но нравоучений и выводов там нет.

Сначала я не мог понять, почему у читателей так сильно разнятся мнения. Потом понял, что людям моего возраста, то есть около 50 лет, свойственно оборачиваться назад, оценивать, как они прошли этот путь. Читая книгу, они примеривают героев к себе и делают свои выводы, исходя из своего опыта, из пройденного ими пути. Так у них появляется их личный, индивидуальный итог пройденного пути, а не итог этого романа. Чтение вывело их к чему-то, что я вообще не имел в виду.

– В романе каким-то образом затронута тема молодежных группировок того времени?

– Да, там есть группировки, разборки и прочее. Я же говорю, один из героев… ну, не вор в законе, а «положенец».

– Эта рефлексия по поводу группировок стала в последние годы общим местом. Почему она появилась именно в наше время?

– Могу сказать, как было у меня. Я начинал эту вещь в 2008 году. Тогда появились идея, герои, и я написал примерно четверть от получившегося в итоге объема. Но тогда я не понимал, как все должно развиваться, и письмо застопорилось. Просто, я думаю, тогда не хватило жизненного опыта, биографии, чтобы осмыслить это и проанализировать. Слишком высокой оказалась планка.

Но я не люблю оставлять работу на полдороге, и эта неоконченная вещь все время крутилась у меня в голове: герои, их мысли, судьбы, мотивация и так далее. То есть роман дозревал 15 лет. И когда Союз писателей Татарстана при поддержке президентской комиссии по вопросам сохранения и развития татарского языка объявил литературный конкурс (в 2021 году, — прим. Т-и), это стало неким стимулом, чтобы сесть и дописать эту вещь. Начали подначивать друзья, знакомые и собратья по перу — ты видел, там такой конкурс, давай, ты сможешь.

«Из одноклассников в живых остались двое»

– Как эта травма «казанского феномена» отразилась на людях того поколения, по-вашему? Вы ведь, кстати, не в городе выросли, так?

– Я с 16 лет учился в Казани, так что с «феноменом» знаком очень хорошо. И роман не случайно начинается с фразы «Маме не говорите, она меня убьет». Первое предложение книги должно быть «стреляющим», а дальше там описывается, как этот мальчик умирает. То есть на улице была «махаловка», этого мальчика пырнули ножом, и вот он лежит в снегу, истекает кровью и окружившим его пацанам виновато так говорит про маму. Потом герои несколько раз возвращаются к этому событию, потому что оно во многом повлияло на их судьбу.

Когда я писал эту вещь, я хотел показать не только то, к чему мы стремились, какой путь прошли, но и то, что нас окружало. Естественно, умолчать о братках и группировках, уйти от этого в сторону не получалось. Тем более что один из главных героев надолго попадает в тюрьму и, поскольку он харизматик, становится там лидером и сплачивает вокруг себя людей.

А что касается того, как это отразилось на всех нас… У меня со времен работы в Челнах есть хороший друг, он как-то рассказывал, что из его одноклассников-мужчин в живых на сегодня остались двое. Кого-то убили, кого-то посадили и с ним что-то случилось в тюрьме, кто-то пропал без вести и так далее. Вот так и отразилось.

В то же время есть такой момент: человек приспосабливается к окружающим его условиям, просто чтобы выжить — как зверь. И поэтому среди группировщиков были и вполне нормальные люди, просто обстоятельства сложились так, что они не могли не оказаться в группировке.

– Да, тоже знал таких. Даже интеллектуалы попадались.

– Да, и такие были. И они вели себя вот так (имитирует приблатненную интонацию и жесты). Они все это выучили, играли по правилам. Может быть, где-то в глубине души им было это неприятно и даже обрыдло. Но внешние обстоятельства складывались таким образом, что по-другому они не могли. Может, это было связано с угрозой их жизни. И когда появилась первая возможность соскочить, они тут же сделали это и начали жить так, как хотели. Но, конечно, были и те, кто сползал все ниже и ниже или стал жертвой разборок.

Так что да, это одно из тех общественных явлений, которые повлияли на всех нас очень сильно. Мне, кстати, как-то позвонил старый знакомый (тоже прочитал роман в журнале) и сказал: а откуда ты знаешь историю моего дяди? Я говорю — не знаю я историю твоего дяди, вообще твоего дядю не знаю. Он очень долго этому не верил. Как же не знаешь, говорит, ты же описал все точь-в-точь, там 90-процентное совпадение.

«Написанное по-татарски читают только татары. Продукт для внутреннего пользования»

– Вопрос в связи с тем, что вы пишете на татарском. У нас недавно выходило интервью с журналисткой, первым редактором «Интертат.ру» Альфией Миннуллиной, где она сказала, что татароязычные СМИ Татарстана сейчас пишут острее, чем русскоязычные. Можно ли то же сказать о драматургии и прозе?

– Если говорить о журналистике, то я с Альфией Миннуллиной вполне согласен. Это и раньше так было. В 90-х на одном из совещаний с Минтимером Шаймиевым зашла речь о какой-то резкой публикации, условно, в «Вечерней Казани», и президент сказал тогда: «Это вы еще не знаете, что татарские газеты пишут!» Ребята из той русской газеты за это зацепились и в каждом номере начали публиковать переводы из татарских газет.

Когда материал выходит только на татарском, его читает ограниченное количество людей. Например, для руководителей готовят мониторинг СМИ, и мало где в него включаются материалы из татарских изданий. Это происходит только если руководитель сам читает по-татарски, сам в теме, знает, что происходит в татарской общественной жизни, знает, условно говоря, расположение фигур. Соответственно, у руководства основное внимание к публикациям на русском языке.

И кроме того, понятно, что то, что написано на русском, читают русские, татары и все остальные, а то, что написано по-татарски, читают только татары. Получается такой продукт для внутреннего пользования. Это как в организациях есть документы «для служебного пользования», которые должны знать те, кто там работает, а остальным их знать необязательно. Хотел бы подчеркнуть, что это справедливо и в отношении русского языка тоже. Не переведенные на английский или французский, немецкий языки романы на русском языке тоже ведь остаются чисто внутренним продуктом.

То есть нужно уметь показывать себя всему миру. В этом отношении председатель Союза писателей Татарстана Ркаиль Зайдулла правильно сделал, что создал Центр переводов, и даже у такой скромной персоны, как я, благодаря этому один из рассказов переведен на русский, турецкий, азербайджанский языки. Надеюсь, это только начало и современная татарская литература, как говорят татары, перестанет вариться в собственном казане и выйдет на мировую арену.

Что касается сегодняшней татарской литературы, то каких-то радикально оппозиционных вещей я в ней, честно говоря, не припомню. Какие-то мысли высказываются, но иносказательно, образно. Особенно в поэзии. Это, видимо, идет еще с советских времен, когда надо было все завуалировать, использовать эзопов язык, чтобы читатель только через подтекст понял то, что ты хочешь сказать на самом деле. А таких рассказов или повестей, которые при переводе на русский стали бы бомбой, а их автора посадили бы или выслали из страны, я не знаю.

– А кстати, что вы читаете из русской прозы? Есть любимые писатели?

– Сейчас я почти не читаю, в основном слушаю аудиокниги, когда за рулем. А так одно из любимейших произведений — «Собачье сердце» Булгакова. Потом, мне нравятся Есенин, Такташ, Эрик-Эмманюэль Шмитт. Ну и, естественно, татарская и русская классика, которая никогда не устаревает. Очень люблю включить что-то из нее во время дальней дороги.

Вот недавно поставил известный рассказ «Алмачуар» того же Галимджана Ибрагимова. Я и в детстве его читал, и студентом перечитывал. И вот опять послушал, и в очередной раз убедился, что многие тонкие моменты, иносказания, подтексты, повороты сюжета забываются, и ты заново открываешь произведение, совсем по-другому. Говорят же, что когда читаешь Чехова в 20 лет, считываешь одно, а когда возвращаешься к нему в 40, узнаешь совсем другого писателя.

Один мой друг как-то рассказывал мне, что одним из любимейших его фильмов была «Игрушка» с Пьером Ришаром. В юности, говорит, ухохатывался над ним, с друзьями все время цитировал. И вот лет 10-15 уже не смотрел, а недавно был дома один, переключал каналы и наткнулся. И, говорит, знаешь — я сидел и плакал. Потому что это не комедия совсем, там страшные вещи, трагедия человека.

«Татарское кино — это не Голливуд, не «Мосфильм» и даже не «Якутфильм»

– Вы заговорили о кино, и я вспомнил, что некоторые писатели сейчас, как, например, Гузель Яхина, изначально стараются писать кинематографично, чтобы из этого можно было сделать сериал или фильм. А у вас есть такое желание? Допустим, ваш последний роман может быть переложен, как раньше говорили, на киноязык?

– Может, конечно, но тут дело даже не в том, что я хочу, чтобы из этого сделали кино или спектакль. Просто... у меня рука набита на диалоге. В студенческие годы я писал небольшие рассказы, потом увлекся драматургией, написал немало пьес. С этим романом я перешел в прозу, потому что понимал, что в пьесу все не впихну. Пьеса — это максимум 40, ну 50 страниц. Не ставят сейчас таких пьес, которые идут четыре часа. И вот, когда я пишу, герои сами по себе начинают разговаривать, успевай только записывать. Видимо, это уже привычка, или, не знаю, заточен я под это. Кстати, когда подводили итоги конкурса, не раз слышал: «Да, это роман, да, интересно, нет вопросов, призовое место. Но сразу видно, что писал драматург».

– Значит, этот роман может быть адаптирован для кино. Но этот гипотетический фильм должен быть, по идее, снят на татарском языке. А что вы думаете о татарском кинематографе? Потянул бы он эту задачу?

– Как вам сказать... Конечно, мы должны иметь свое кино, конечно, мы должны идти в этом направлении, развиваться. Жму руку ребятам, которые занимаются этим делом, они молодцы, и я им желаю всяческих успехов. Но в то же время я понимаю, что на сегодняшний день татарские сериалы и фильмы — это не Голливуд, не «Мосфильм» и даже не «Якутфильм».

Вот возьмем последний нашумевший фильм «Микулай». Я понимаю, что это артхаус, авторское кино, но, не в обиду режиссеру Ильшату Рахимбаю… Мне опытные театральные режиссеры не раз говорили, что молодые режиссеры стараются накидать в свою постановку всё, что их в данный момент беспокоит. И получается не одна тема или проблематика, а множество раздробленных. И зритель не может поймать, сфокусироваться, сделать свои выводы. Мне кажется, с этим фильмом произошло именно это.

– Не получилось цельного высказывания?

– Да. И Рахимбай в своих интервью косвенно это подтверждает. Он говорит: когда мы создавали этот фильм, нам и это хотелось показать, и об этом мы хотели сказать, и об этом тоже, поэтому там каждый может найти что-то для себя. А многие не находят вообще ничего, потому что фильм должен быть о чем-то одном.

Так что кино развивать надо, безусловно необходимо выделять финансы, готовить кадры, больше снимать, ведь количество в итоге перейдет в качество. Но, несмотря на то что первый татарский фильм вышел 100 лет назад, нам еще предстоит пройти большой путь, чтобы получить киношедевры… А может быть, в этом году снимут киношедевр, я не знаю. Неисповедимы пути Господни…