«Одна из проблем современного мира – дефицитность позитивных образов будущего»

«Все советские газеты почему-то писали о жуткой преступности в Казани»

– Сергей Борисович, вы окончили физический факультет, но широко известными стали ваши труды по истории. Как так получилось?

– Первый момент: когда я окончил вуз, то получил распределение преподавателем в 45-й физмат-интернат. Когда вы работаете со школьниками, у вас повышается интеллект социального вопроса, хотя он был у меня и раньше. Базовая проблема в Советском Союзе заключалась в том, что единственным приличным образованием было техническое (физическое, математическое, астрономическое, инженерное). Все, что входило в социальные науки, было развито слабо. Я говорю не про отдельных людей, а про систему преподавания в целом. Притом нас, физиков, учили диалектике – обществоведению, истмату, научному коммунизму. Преподаватели вели у нас очень прилично, умели заинтересовать студентов.

Второй момент в том, что я был не просто физиком, а теоретиком. А это человек, который умеет хорошо заниматься. Если рассматривать квантовую механику, то у нее три этажа. Нижний – зона физического эксперимента (реальные факты, измеренные теми или иными приборами), а верхний – это математически сложные модели, имеющие отношение к какой-либо действительности. Математика говорит слишком много или мало, но не то, что нужно. Все это встречается на среднем этаже. Теоретик живет на этом уровне, он создает интерпретации моделей и экспериментов и пытается соединить эти вещи между собой. Всю жизнь я этим и занимался, просто в разных областях. Это один ответ.

Второй ответ: в конце 70-х – начале 80-х стало понятно, что дальнейшее развитие физики поля в том направлении, которое было тогда мейнстримом, не просто невозможно, а еще и нежелательно. В 2010-2011 годах мне посчастливилось попасть на лекцию моего бывшего преподавателя Льва Окуня. Я спросил у него, что произошло с бозоном Хиггса за то время, которое я нахожусь вне физики. Он узнал меня через 50 лет после окончания обучения и ответил: «То же самое, что и с вами, Сергей. Ваша масса сильно увеличилась за это время». После он добавил: «Вы можете спокойно возвращаться в физику. Вы увидите, что за прошедшие десятилетия появилась масса новых работ, при это ничего существенно не поменялось».

На самом деле, занят я ровно тем же, что и во времена окончания физфака. Я почти все время занимаюсь теориями познания и мышления. Просто сейчас другие, нефизические области являются для меня более значимыми в продвижении в этом направлении. Например, теория языка.

– Вы читали лекции по соционике в Казанском университете. На тот момент вы впервые посетили Казань или бывали здесь раньше?

– Впервые я приехал в Казань на первый «Зиланткон» 1991 года. На это новое мероприятие меня пригласил Андрей Ермолаев. Это было начало 90-х, когда все советские газеты почему-то писали о жуткой преступности в Казани, о том, что молодежные группировки встречаются и убивают друг друга или прохожих. Город тогда имел совершенно жутковатый привкус в СССР.

Тогда Ермолаев делал первый конвент, и у мероприятия было еще другое название. Я Андрея знаю лично, еще раньше он приезжал в Ленинград и стажировался в университете. Позже мы познакомились в клубе любителей фантастики. Еще мне удалось познакомиться с Людмилой Смеркович (Скади) и Таней Борщевской, потом у нас завязались тесные отношения.

По их приглашению приезжал читать лекции. Вообще социоников довольно много, они делятся на поколения, но после Аушры Аугустинавичюте (советский литовский экономист, основоположница соционики, – прим. ред.) мы с женой были вторым или началом третьего поколения, то есть мы стояли у самих истоков создания дисциплины. В тот момент мы так не считали, но сейчас между моей соционикой и соционикой Аушры разницы нет.

– Как историк вы хотели показывать конкретный процесс?

– Чтобы демонстрировать процесс, нужно понимать, что это такое. Последний философ СССР Георгий Щедровицкий как-то говорил: «Кто сможет дать приличное определение процессу и научится через него выводить свойства и давать возможность описывать его, тот заработает как минимум Нобелевскую премию».

Мы, как человечество, на самом деле не умеем работать с процессами и описывать их. В лучшем случае мы можем описать внешнее проявление процесса. Как физик вам скажу, что все это сложно. Процесс нельзя описывать метрологическим временем, тогда встает вопрос – каким. Илья Пригожин получил Нобелевскую премию, в частности, за неравноместную термодинамику, она может быть как-то описана в термодинамическом времени. Но термодинамика – простейший подход, который можно применить (чисто физический). И это, между прочим, премия 70-х годов XX века.

Поэтому историки не описывают процесс не из-за нежелания, а потому, что не умеют этого делать. Они пытаются описать основания этих дилемм, отвечая на вопрос: «Почему это происходило и развивались определенным образом?» Исторических моделей не очень много: марксистская, мир-системщиков и цивилизационщиков. Я же работаю с историей в парадигме структуры динамики, и фактически это развитие марксизма, у меня такой тип картины мира. Занимаюсь также с противоречиями, с балансами трех систем, с парадоксами и со структурами числоразмерности. На этой парадигме мы предсказали кризис Израиля в начале нулевых.

«Если взять современного человека и отправить его в Русско-японскую войну, он обязан ее выиграть»

– Вы известны еще и как исследователь альтернативной истории. Расскажите об этом подробнее.

– Если вы возьмете любой учебник по прогностике (хоть наш, хоть западный) и начнете смотреть, что такое сценирование, то очень быстро выйдете на Германа Кана, который предложил эту модель. Он вводит понятие «окон выбора», в рамках которого несколько исторических возможностей неразличимы. Сделанный выбор заставляет вас двигаться по одной из траекторий. Соответственно, предсказывая будущее, вы видите какое-то количество сценариев в ней.

Никто не возражал в вариантности будущего. Задача прогностики как теории управления заключается в сообщении управленцу возможных вариантов решения, возникающих развилок и того, куда они ведут. Дальше тот принимает решение и выбирает одно из событий. Ничто не мешает вам сделать подобную модель применительно к прошлому.

Я делал те же предсказания по Израилю и фазовому кризису в нулевые годы, но что мне мешало сделать это в XX веке? У меня тоже получилось несколько вариантов развилок, одна из которых была реализована, ее мы называем текущей реальностью. Остальные линии не реализованы, но могли в какой-то момент произойти. Хорошее упражнение на тему «как из предпосылок вытекают следствия».

В рамках той картины истории, которую использую я как физик по образованию и квантовик по подготовке, альтернативные реальности оказывают влияние на текущую. В нашей развилке есть следы нереализовавшихся линий. Они проявляются в книгах, текстах, фильмах, музыке и снах. Они не способны воздействовать на материально-экономическую часть мира, но могут воздействовать на культуру и подсознание.

Для чего я занимаюсь альтернативкой? В большей степени я военный историк, работаю в основном с двумя мировыми войнами. Представьте, что вы изучаете шахматную партию, в ней необходимо смотреть варианты, иначе вывод будет случайным. Альтернативная история – это не попаданцы, о которых сейчас очень много любят писать, что с моей точки зрения смешно.

Если взять современного человека и отправить его в Русско-японскую войну, он обязан ее выиграть. Хоть за Японию, хоть за Россию или Корею. Вопрос не в знаниях конкретного человека – просто по отношению к началу XX века мы быстрее думаем, двигаемся и решаем, определенный тип ошибок для нас невозможен. Мы успеваем сделать пять-шесть действий, пока они – только одно.

– Вы ведь сами писали книги по фантастике? А как сейчас в нашей стране обстоят дела с этим жанром?

– Я был членом семинара Бориса Стругацкого, но я специализировался на критике фантастики. Подобного я писал много, но ничего из этого не является текстом. Это ответ на первый вопрос: нет, я не писал фантастику, но критикой фантастики занимался активно.

Сейчас с фантастикой все плохо, особенно в России. У нас она занимается либо полной ерундой (с моей точки зрения, попаданцы как жанр ерунда), либо повторением идей, мыслей и конструкций 60-70-х годов прошлого века. Мы живем в прошлой волне великой советской фантастики, но с тех пор мир очень сильно изменился. В 60-е была волна великой фантастики в СССР, в 90-х вершина англо-американских произведений, Россия в меньшей степени. Новая же волна придет в 30-е годы, и там появится принципиально другое направление фэнтези.

Я ищу всплески нового поколения в мировой фантастике, и они действительно есть. Из самого первого – это цикл книг Дэна Симмонса, посвященный падению Гипериона. В наиболее яркой форме следующее поколение фантастики проявляется в книгах Нила Стивенсона («Анафема», «Падение, или Додж в аду»). Также это Чайна Мьевиль и его «Посольский город» и «Город и город». Вернон Виндж. У Ханну Раяниеми масса хороших и важных вещей, но к новому поколению отношу только одну его книжку «Страна вечного лета».

Все эти произведения написаны на английском языке, ни одной нашей работы там нет. Это при том, что в соревновании великих фантастов 60-х годов ХХ века Советский Союз добился полного паритета, а к концу даже вырвался вперед. Сейчас у нас нет фантастики следующей волны, это принципиальная и серьезная проблема России. Если бы я мог, то считал бы своей обязанностью попытаться написать, но я прекрасно понимаю, чего не умею, это не мое.

«Проблема в том, что любое будущее мы видим прежде всего как плохое»

– У вас очень много аналитических текстов. Исходя из этого – какое будущее нас ожидает?

– Я накануне делал доклад на эту тему для крупной корпорации, и он длился два часа. Рассказал там далеко не все. Базовой проблемой является кризис фазового развития, а как все люди, живущие в фазе, мы не представляем себе ничего, что выходит за ее пределы. Если вы живете в сельскохозяйственной фазе, то подсознательно существует установка на то, что человеческая деятельность – это сеять зерно, выращивать животных. Но когда вы выясняете, что фаза заняла все предоставленное ей пространство и развиваться дальше не может, вы обнаруживаете серьезные изменения. Например, что сельхозфаза сменилась машинной, а традиционная – индустриальной. Мы сейчас понимаем, что главное – это делать машины, а они уже решают все остальные задачи, включая сельское хозяйство и снабжение нас едой.

Как вы представите себе следующий этап после машинной фазы? Мы называем это «К-фазой» и расшифровываем как коммунистическую, когнитивную, космическую или коммуникативную фазу. В кризисе, а именно там мы находимся, впереди видны только плохие решения. Как я говорил, одна из проблем современного мира – это дефицитность позитивных образов будущего, зато негативных версий множество. Одного только апокалипсиса могу предложить шесть штук на любой вкус.

Проблема в том, что мы любое будущее прежде всего видим как плохое. В первую очередь мы видим широкое распространение искусственного интеллекта, находящегося в мире человеко-машинных систем и построенного на динамическом моделировании. Мы прекрасно понимаем, что это принцип Парето – 80% работы выполняет 20% людей. Сейчас же 98% работы делают 2% людей.

Это не означает, что 98% ничего не делают, упаси Боже. Они трудятся в поте лица 24/7, просто их работа совершенно бесполезна, а чаще всего вредна. Это сделано потому, что индустриальный мир решает свои задачи через создание очень мощных социальных машин с довольно низким КПД. Вот у вас есть армия с миллионом солдат и каждый из них плохо подготовлен. Никто не хочет воевать, все мечтают о том, как бы оказаться в другом месте. Но эта армия, столкнувшись со сверхмотивированной группой в 500 человек, раздолбает ее и не заметит. Как сказал Наполеон – «решают большие батальоны», а они у вас есть. То же самое касается любой другой деятельности: чрезвычайно мощная система имеет низкий КПД. Индустриальная фаза боролась за высокую мощность, ей плевать, что 98% работы уходит в выхлоп, оставшихся 2% абсолютно хватало.

Следующая фаза будет стремиться вернуться к порядку, чтобы уходило хотя бы 80%. Это сразу означает резкое повышение качества человеческой жизни, потому что эти 98% великолепно осознают всю бессмысленность их работы: они пашут, им за это платят минимальную зарплату, хватающую только на выживание. Но они-то знают, что и этих денег не заработали, им плохо.

– Вы сторонник теории лунного заговора, так? Какие рациональные доказательства у него есть?

– Я не люблю слово «заговор» и не являюсь ни сторонником, ни противником. Я этот вопрос рассматриваю чисто как историк. Начиная с 1957 года великое противоборство СССР и США было с общего согласия переведено в космическую плоскость. Вместо идеи «сколько бомб мы сбросим на вас и сколько будет на нас» была «кто продемонстрирует большую успешность перед лицом вызова космоса».

С этой точки зрения космическая гонка для меня не просто важная, а решающая часть холодной войны. Мы обязаны рассматривать лунную гонку как военное мероприятие. Кеннеди отличался рядом хороших и плохих человеческих качеств, которые мне нравятся, потому что с ним не скучно. Однажды он заявил примерно так: «Не агрессивно захватническое знамя врагов, а наш полосатый флаг демократии и свободы будет развеваться на Луне еще до конца нынешнего десятилетия».

За язык Кеннеди никто не тянул, но это сразу придало гонке важный характер – она должна была закончиться до семидесятого года в обязательном порядке. После этого высказывания сложилась ситуация, что Америку ничья не устраивала. Они обязаны были до 1969 года высадить человека на Луну. Если это вопрос не высшего познания, а выигрыша войны, то военная хитрость – нормальный и естественный способ решения задачи.

Америка должна была выиграть войну, высадив людей на Луну, – это индустриальное решение. А могла убедительно отрапортовать о достижении поставленной задачи – это уже постиндустриальное решение. Я никак не могу понять, почему второе решение многим кажется кошмарным и ужасным, заставляющим их ненавидеть американский народ. Я отношусь к этому решению и принявшим его людям с огромным уважением и я понимаю, что это способ ведения игры в подобной ситуации.

Тонкость заключается в том, что две реальности «американцы были на Луне» и «американцы не были на Луне, но отрапортовали об этом» сцеплены. Между ними невозможно провести различие. Мы живем в том мире, где одно и другое одновременно правы. Это как раз есть квантовый, или волновой ход истории, вот так она проявляется. Мне интересна спутанность состояний, в самом заговоре нет ничего любопытного.

– Почему вы стали заниматься прогностикой?

– Это конверсия работ по теоретической истории. Мы считаем, что любая человеческая деятельность, заслуживающая вложений, проявляется как связь между землей и небом. Если вы занимаетесь только небом, то ваша деятельность бесполезна. Если только землей (праксисом), то она бессмысленна. При наличии связи первого и второго это хорошо.

С этой точки прогностика является хорошей конверсией совершенно теоретических работ, которые находятся в небе и бесполезны в приложении к реальным и нормальным земным задачкам. Сюда можно отнести задачи бизнеса, государственного управления. Прогностика для меня не хобби, я зарабатываю на этом. Это значительная часть моей работы и способ приземлить ее для решения практических задач. Заодно самому себе искать не спонсора, а заказчика, что гораздо интереснее и приятнее. Потому что спонсор дает тебе деньги непонятно за что и после этого ты чувствуешь себя очень неловко. Заказчик же ставит задачу, ты ее решаешь. Если он доволен, то заплатит за работу, от этого приятно и мне.

«Миллиард.Татар»